Фантазии на темы Шекспира У. Шекспир. «Двенадцатая ночь». Молодежный театр на Фонтанке. Режиссер Владимир Туманов,
художник по костюмам Ирина Чередникова
У театралов в последнее время появилась новая игрушка — отсутствие классика, Великого Барда. Оказывается, Шекспира-писателя все-таки не было. (Смотри книгу Ильи Гилилова «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса».) Был некий вельможа с компанией, они-то и сочиняли всю эту драматургическую несуразицу. Потомки придумали шекспироведение, уточняли нюансы личной жизни Шейлока и длину камзола Брабанцио. А мистификаторы просто нагромождали события, персонажей, эпохи, философию, политику, злободневные выпады…
Пожалуй, для театра даже хорошо, что Шекспира не было. Это снимает обязательство трепетать перед историческим фактом и помогает опровергать домыслы по поводу того, что можно в шекспировском театре, а чего нельзя. Не надо осмыслять внутренний мир: никто же не станет всерьез относиться к личным впечатлениям Оссиана, Чаттертона, Черубины де Габриак или Козьмы Пруткова. Если сам Шекспир - лишь розыгрыш современников, может, Шекспир как таковой нам и не нужен? Нет человека — нет и ответственности, разыгрывай теперь уже своих современников, сочиняй что хочешь по мотивам. Ведь ассоциации, вариации, капустники, фантазии на заданные темы гораздо интереснее реконструкций. А фантазия у каждого режиссера и у каждого театра, как у каждого барона, своя.
[....]
ФАНТАЗИЯ НОЧНАЯ
Второе название старой доброй пьесы «Двенадцатая ночь» мало кто помнит. А если и помнит, не придает ему значения. И хотя сама по себе ночь к действию не имеет никакого отношения, вполне возможно, что продолжение забыто справедливо. В самом деле, что такое «Что угодно»? Кому, собственно, угодно? Шекспиру? Зрителю? Актеру? Да все равно кому.
Владимир Туманов никогда не отличался творческой манерой «Чего изволите?». Он ставил зрителя своих спектаклей перед жестким фактом мира Садур или, еще того хлеще, Казанцева и — выкручивайся, зритель, как можешь. Что прочитал в этом спектакле, то твое: про новых ли русских, про злобных ли убийц, про невыносимую тяжесть творческого процесса или про любовь. Безумие «Двенадцатой ночи» в театре на Фонтанке кому-то кажется нарочитым. Кому-то — оскорбительным. Кому-то — просто забавным. Кому-то — глубоко художественным. Кому-то — не художественным в принципе. Получается пресловутое «Что угодно» и даже «как угодно».
В Петербурге Туманов до сих пор работал с бессюжетной драматургией. Людей нашего времени, с их проблемами и характерами, он помещал в некую атмосферу без времени и почти без пространства. Ситуации ни к чему не привязывались, а актеры не погружались в чуждые им эпохи и нравы. Не исключено, что сегодня так с актером и надо. Хрестоматийный способ «оправдания» — «я в предлагаемых обстоятельствах» — уже не очень подходит: сознание современного человека не сопрягается с предлагаемыми обстоятельствами, а если и сопрягается — порождает иной текст.
Теперь режиссер принципиально размывает и сюжет «Двенадцатой ночи». А имеет ли смысл выстраивать или, пуще того, оправдывать сюжет, в котором умная женщина приняла девочку за мальчика; в котором герцог чуть не спятил от любви к прекрасной незнакомке, а потом вмиг ее забыл и женился на другой; в котором за желтые чулки кого-то посадили в сумасшедший дом; в котором, в конце концов, эта несуразица закончилась хэппи-эндом? Спектакль складывается, как из деталей конструктора, из квипрокво, игры слов и ассоциаций, акробатических трюков… Шекспир - лишь повод актерам разгуляться, выплеснуть всю энергию, все безумные идеи, может, даже несыгранные роли, и подурачиться вволю.
Основная ситуация «Двенадцатой ночи» выглядит так: собралась компания, выпили, вышли на улицу и стали валять дурака. Традиционной тумановской вертикали — возвышения, вознесения героев — здесь не найдешь, все приземленно и конкретно. Посреди сцены, как на улице, стоит скамья — похоже, ее притащили непосредственно из Измайловского сада. Одна планка в ее спинке выломана, зато ножки и завитушки с любовью выкрашены серебрянкой. За скамейкой болтаются такие же серебряные щиты с какими-то разводами. Из-за этих ширм и будут вылезать к скамейке действующие лица. Условно обозначенное понятие «театр»: там кулисы, здесь сцена; вот зрители, вот актеры. Ни страны Иллирии, ни, тем более, Англии — просто заурядный интерьер, в котором можно и выпить, и поговорить, и заигрывать с девушкой, и задирать прохожих, — а именно таким образом развлекаются высокородные, но преимущественно в стельку пьяные иллирийцы.
Иллирию населяют, надо признаться, в большинстве своем малосимпатичные люди. Пьющие, глупые и самодовольные. Веселье у них какое-то примитивное, в основном животное. Компания сэра Тоби вызывает смех, но чаще — содрогание, как бывает при встрече с группой пьяных хулиганов: с одной стороны, забавно, а с другой — не знаешь, унесешь ли ноги. К счастью, зрителей они не задирают, им достаточно жертв среди своих. Они третируют несчастных Орсино и Мальволио, издеваются друг над другом и все время пьют и пьют из жестяных помятых кружек. Расхристанный сэр Тоби (Сергей Барковский), неуместно кокетливый сэр Эндрю (Роман Нечаев) и грязный бомжеподобный шут Фесте (Константин Воробьев) по одному могут казаться симпатичными — возможно, впрочем, в силу былых заслуг актеров. Но вместе они вопиюще вульгарны и пошлы. Один шепелявит, другой пищит, третий почесывается и произносит идиотские словечки, выражающие скорее эмоции, нежели мысли, и физиология бьет через край.
От начала до конца интересны и понятны только двое — Оливия и Мальволио. Екатерина Унтилова играет Оливию веселой и беззлобной сумасбродкой, которой хочется покуражиться. Ничто не может вывести эту знатную даму из хорошего расположения духа. Пьяный дядюшка, сумасшедший Мальволио, хамоватый шут, самодовольный паж — поводы для задорного и заразительного смеха. Новая ситуация — повод надеть новый наряд, что нехорошо для тоскующей барышни, но вполне в духе кокетливой капризницы. Такая шустрая хохотушка, красавица и добрячка не нуждается в обществе меланхолического зануды герцога. Ей хочется играть в пятнашки, швыряться подушками и заигрывать с юным Цезарио, а томность и уныние она напускает на себя для выхода «в люди». Тут уже все приметы страдалицы: скромные одежды, поджатые губы, заломленные руки, опущенные глаза, — а все знают, что это игра, и, показывая ее издали Виоле, Фесте пожимает плечами: «Ну вот такая у нас Оливия, что поделаешь…»
Оливия невероятно скучает на серебрёной садовой скамейке в обществе плоско шутящего шута и вечно пьяных домочадцев. Возможно, и тоску по умершему брату Оливия придумала себе со скуки. Выходки дядюшки ее развлекают очень мало — не исключено, что она устала от их однообразия так же, как и зрители. Гораздо больше ее занимает трогательная услужливость дворецкого, бегающего за ней на цыпочках и влюбленного в нее так трогательно, как только можно придумать.
Мальволио Валерия Кухарешина — такой же иллириец, как и прочие: чуть вульгарен, чуть неестественен, больше в мире собственного воображения, чем в реальности. Его дружелюбная до идиотизма улыбка напоминает восторги фокусника из «Музыки в саду». Он приплясывает, напевает детские песенки вроде «Я полы подмету, вымою посуду» и мечтает о сказочном времени, когда Оливия влюбится в него. Со своими обидчиками он старается быть максимально деликатным. Если же они выводят его из себя, гневается он исключительно справедливо: на нарушающего ночной покой Тоби, на полураздетую распущенную Марию, на наглого неделикатного Цезарио. Как и его госпожа, он абсолютно беззлобен, и потому — как в жизни! — лучший объект для издевательств и насмешек разгулявшейся компании.
В огромной сцене с подметным письмом он представляет себя уже мужем Оливии, мстящим сэру Тоби за все перенесенные унижения. Подброшенная Марией фальшивка для него — повод размечтаться до предела. Трое пьяниц, поначалу прятавшиеся за скамейкой, осмелев, читают письмо через его плечо, рвут листок у него из рук, даже помогают страдающему дальнозоркостью Мальволио, отбегая от него все дальше и дальше с письмом в руке. Смысла в этой клоунаде нет никакого, все построено на нелепостях. Но ведь монолог Мальволио сам по себе не смешон (скорее, скучен), а оживленный пусть и бессмысленным действием становится самостоятельной концертной сценой, безумно смешной для тех, кого развлекают летящие в лицо торты и прочие гэги.
Отдельные сцены вспоминаешь после спектакля еще долго. Например, как герцог (Евгений Клубов) говорит двум своим спутникам: «Пусть четверо иль пятеро из вас пойдут за ним!» — а те изумленно оглядываются в поисках еще трех или четырех. Как в золе любовных писем Орсино его свита печет картошку. Как Антонио (Илья Линович) и Себастьян (Александр Маскалин) распевают из «Человека-амфибии»: «Нам бы, нам бы, нам бы всем на дно…», — а хор отбивает ритм: «Вильям, Вильям Шекспир…» Как в качестве назидательной песни шут исполняет «Шаланды, полные кефали». Как дурачатся игрой слов и понятий. «Размер меняется!» — жалуется Мальволио не на стих, а на почерк. «Останешься челябинцем…» — по слогам прочитывает Тоби, и лишь совместными усилиями с Мальволио они выясняют, что в письме стояло «челядинцем». Запутавшись в эмоциях, Эндрю выкрикивает: «Я бы!. Я бы!. Эх, я бы!.» — а все подхватывают, пускаясь в пляс: «Эх, яблочко, куда ты котишься…»
Но в том-то и дело, что это отдельные сцены. Да и кое-что вспоминать смешнее, чем было смотреть.
Спектакль Туманова сродни цирковому представлению, и потому зритель имеет право требовать стремительного движения и виртуозного исполнения номеров. Как вызывает жалость и усмешку джигит, падающий с коня, или жонглер, роняющий тарелки, — так же жалко выглядят фальшиво спетые песни и неточно отыгранные оценки. На протяжении всего спектакля ловишь себя на мысли: «Здесь должно быть смешно», — и вместо наслаждения зрелищем глубоко задумываешься: «А почему же не смешно?» Как правило, не смешно именно от аляповатости исполнения: провести бы всю «Двенадцатую ночь» на уровне Екатерины Унтиловой и Валерия Кухарешина — от спектакля было бы не оторвать глаз. А пока он расползается на мелкие, нередко дешевые «штучки» и кажется лишь ярким проявлением дурного вкуса у всех иллирийцев вместе взятых.
Предполагалась эффектная игра в театр, раскрепощение актера. А дело обернулось пьяным разгулом. Для Шекспира это характерно, спору нет, его комические персонажи, как правило, не просыхают. Но все же у классика (даже если его не было) любое безобразие становилось художественным — пусть в рамках и понятиях своего времени. Изъяв «Двенадцатую ночь» из ее эпохи, театр практически не привнес в нее эстетику современности. Несколько песен — еще не культура. Изобилие физического действия — совсем не то же самое, что динамика. Ужимки и прыжки — далеко не образность. Не хватило легкости, без которой импровизация становится натужной, шутки плоскими, приемы — назойливыми. Неорганичность и неестественность веселья довольно быстро начинают раздражать. К тому же четыре часа сплошного капустника — это слишком много…
В предыдущих своих спектаклях Туманов заботливо «прикрывал» слабость актеров. Жесткими ли мизансценами, многозначительностью ли образов, светом, музыкой. Актеры Молодежного театра на голой сцене, отпущенные в вольное существование, оказались совершенно беспомощны. Самим держать ритм, самим чувствовать момент, в который необходимо покинуть сцену, самим отделять юмор от пошлости, поэзию от прозы — задача, как выяснилось, не по зубам. Зрелища не получилось. Действующие лица и исполнители радостно растащили спектакль на кусочки. Режиссерская идея — царство лицедея — провалилась только из-за того, что коронованный лицедей оказался не приспособлен к царствованию.
К Шекспиру театр обращается в трудные времена, на переходных этапах. Когда впервые понадобился Шекспир, его придумали. В дальнейшем стали интенсивно ставить — в ситуациях, когда имеющиеся театральные системы приходили к логическому концу и начинали вырождаться. Творения знатной английской компании позволяют театру отдохнуть от строгих канонов. В них не выделишь центрального героя, в них действия — на пять спектаклей, в них не конкретизируются ни время, ни пространство. Шекспировские пьесы располагают к созданию зрелища яркого, эффектного, не обязательно логичного, но обязательно сугубо театрального. Кто что подразумевает под театральностью — другой вопрос.
Сегодня наш театр увлекается шекспировской легкостью бытия, стремясь отдохнуть от сверхзадач, сквозных действий и зерен роли. Профессиональные дурачества, закулисные капустники выходят на большую сцену. В Шекспира бросаются, как в стихию. Театр играет сам в себя, валяя дурака на основе работы предшественников и тщательно соскабливая хрестоматийный глянец с канонизированного классика, которого не было. Величайшая мистификация истории культуры — Уильям Шекспир — провоцирует потомков на игры со своим наследием.
Май 1998 г.
Елизавета Минина
"Петербургский театральный журнал"
http://ptzh.theatre.ru/1998/15/17/
А что стряслось? Вчера как раз хотела определить из которых темпов их рыцарь... Надеюсь, все в добром здравии?
