Amo, amas, amat, amamus…
Ольга Скорочкина

А. Чехов. «Три сестры». Молодежный театр на Фонтанке. Режиссер-постановщик Семен Спивак, режиссер Владимир Заморин, художники-постановщики Март Китаев, Михаил Платонов

Это спектакль, не успев выйти, уже испытал свой «мильон терзаний». Ведущая газетная мелодия до боли знакома и комична: отход от чеховского канона.

Сразу хочу предупредить: никакого канона нет. Какой может быть канон, если Чехов сообщал в письмах: «Пьеса выходит мрачнее мрачного», а потом не уставал повторять Станиславскому: «Это комедия!»

Комедия! — настаивал писатель, а его родная жена Книппер-Чехова рыдала так, что носовой платок Маши Прозоровой был мокрым от слез… Он просил ее в письмах: «Не делай печального лица ни в одном акте». Взглянем на мхатовские фотографии: Ольга Леонардовна сплошь печальна.

На этом фоне спектакль Спивака выглядит умеренно консервативным: его героев не преследуют «голоса», сестры не прыгают на гимнастических снарядах и не рубят в фуфайках елки. Напротив, очень женственные барышни в изящных платьях, то и дело пьющие валерьяновые капли из старинной красивой бутылочки…

Этот спектакль не оглядывается ни на каноны, ни на легенды. Как обычно это бывает в Молодежном театре, они ставят пьесу так, как будто только вчера ее занес в литчасть молодой неизвестный драматург.

Этих сестер упрекают в легкомыслии: опять «звучала музыка в саду»! Сплошные распевки с танцами, клоунские трюки и гэги на территории такой серьезной классической русской драмы! Кстати, спектакль Семена Спивака тоже начинается с подобных упреков. Ольга слезливо укоряет младших сестер, особенно Ирину: «Отец умер год назад, ты уже в белом платье… лицо твое сияет…»

Спектакль в Измайловском саду почти все первое действие тоже сияет и смеется. Никто тут не собирается носить траур по неудавшейся жизни. Нескончаемый домашний спектакль — рыцарский турнир, игра с гирей, бесконечные розыгрыши, пение, граммофон, гитара, танцы… представление полковника из Москвы, который выходит весь в белом, — целый театрализованный ритуал. Между прочим, это не так уж противоречит Чехову. Его герои, как известно, большие любители устроить бал в какой-нибудь самый неподходящий момент, например когда их имение уходит с молотка… Во всех его пьесах — любительский дачный театр: бал, еврейский оркестр, монолог Мировой души, дьявол с красными глазами, шумная мужская пальба из револьвера, в общем, «Шарлотта Ивановна, покажите фокус!»…

У героев этого спектакля — шутовские повадки. Если не дают чаю, давайте пофилософствуем… В Молодежном философствованию нашли альтернативу — музицирование. Если счастья нет, то герои намерены по крайней мере не впадать в уныние. Первый акт Спивак ставит так, будто внял жанровым увещеваниям Чехова и простодушно поверил: комедия!

Тузенбах с Соленым разыгрывают в честь именин Ирины рыцарский турнир — выбегают под музыку в шлемах и со шпагами, на игрушечных бутафорских лошадках, а она — принцесса в мантии и короне, стоит на стуле, как на троне… В этой же короне она читает монолог о труде, вспорхнув по лестнице, — и все дружно ей аплодируют, как на детском утреннике…

«Утро туманное, утро седое…» — старательно выводит Ольга на два голоса с Вершининым, неловко, нечаянно признаваясь в любви к нему… Чебутыкин с Ириной воодушевленно танцуют джигу. Непонятно, отчего злится Маша: «Раньше было много народу, а теперь полтора человека, как в пустыне». Какая пустыня? Ансамбль песни и пляски!
Даже старый глухой Ферапонт — туда же! У него свой концертный номер, свой кураж — пляшет «барыню», принеся пирог от Протопопова. В дом не пустили ряженых — но герои этого спектакля сами немного ряженые. Бесконечными дивертисментами готовы залатать рвущуюся, сбивчивую, неподвластную им материю жизни.

Нянька Анфиса у Чехова говорит про музыкантов, которых не пустили в дом: «Уходите с богом, сердечные. Горький народ. От сытости — не запоешь». Вот и герои «Трех сестер» — горький народ. Поют и играют, будто хотят отвести беду. Остановить время, мчащееся сквозь них, словно скорый поезд.

Проблема этого спектакля — не в отступлениях от некоего чеховского канона. Скорее — в его отступлениях от им самим заданных правил игры. Прекрасно, что все у них искрится и они пением и танцами пытаются одолеть тяжелый механизм жизни, ее тоску, ее безнадежность, ее обыденное течение. Но у Чехова это всегда — прерванное пение, сорванная музыка. Комедия — мрачнее мрачного. Звук лопнувшей струны. Те сцены, в которых этот звук расслышан и сыгран, выигрывают. Но, увы, он расслышан далеко не всегда.

Мне нравится генеральный сценический образ, заданный в сценографии Марта Китаева. Рельсы рассекли длинную сцену Молодежного театра, и герои расположились прямо на шпалах. Дома нет, это даже не вокзал, не зал ожидания, где можно притулиться, отогреться… Я знаю, что это противоречит чеховским ремаркам, любовно описывающим дом Прозоровых… Но, на мой взгляд, это не противоречит чеховскому чувству надвигающейся катастрофы и всегда стерегущей людей бездомности. Беда нависает над играющими в лото, музицирующими, пьющими чай людьми. Но что, спрашивается, Андрей закладывает в банке и зачем в третьем акте пожар?

В человеческой жизни всегда есть чему гореть, и человеку всегда есть что терять. Чехов писал не пьесу для любителей театра бытового жизнеподобия, и поэтический театр на территории чеховских драм давно обрел вид на жительство. Поэтому железнодорожная прогорклость, бесприютность и тревожно мигающий станционный фонарь вместо уютного домашнего абажура — приметы этой жизни.

Отобрав у чеховских героев дом, режиссер при этом пытается их «одомашнить»: белые чехлы на стульях, гитара и клавесин — всегда к услугам… Поселив героев на рельсах — не задал игрового алгоритма неприкаянности и бездомья. Иногда они ведут себя как ни в чем не бывало, как будто находятся внутри прекрасного уютного обжитого дома… В то время как невозможно не видеть, что стол, за которым пьют чай и играют на гитаре, — примостился на рельсах как-то ненадежно…

продолжение...

Но иногда бездомность, миражность существования вступают в свои права и обретают художественную выразительность. На именинах у Ирины все сидят за длинным столом и поют о том, как уходит время, и герои так странно освещены, каким-то рассеянным холодным светом, и лица их так безучастны и в то же время напряжены… Эта сцена одна из тех в спектакле, которые в ладу со сценографией, с его «железнодорожным» бездорожьем, иссяканием жизни… Вроде сидят все вместе за столом — но каждый по отдельности, замерли и поют, пытаясь разогнать обступающий их морок, остановить время, — и не в силах ничего разогнать и остановить… Или Андрей вдруг застывает посреди монолога, и видно — человек выхвачен из вязкого кошмара своего одинокого существования. Которое точнее будет назвать умиранием. Или старая нянька Анфиса (замечательно сыгранная Натальей Дмитриевой) начнет хвалить казенное жилье у Олюшки, дескать, сроду так хорошо не живала, и эта ее «казенная» неприкаянность вдруг высветит их общую судьбу — хоть старых, хоть молодых, хоть гражданских, хоть военных… Или с Соленым вдруг случается истерика — и он кричит в припадке, что «черемша — лук, и в Москве два университета!», и все пытаются его сначала под дразнить, потом сдержать, а у него помутнение рассудка, душевный сдвиг, и видно, как эти мило музицирующие люди загнали человека в отчаянный тупик, из которого ему уже по добру не выбраться.

Начав спектакль как комедию, к середине действия режиссер резко меняет вектор и вводит тему отнюдь не комическую. Мрачнее мрачного. Разлад, разнобой. Важнейший чеховский мотив. Все начинает разбиваться вдребезги. Человеческие связи напрягаются и рвутся, и всем становится уже не до музицирования. К сожалению, сыграть это «вдребезги» в спектакле удается далеко не всем. И тогда сам спектакль дает «разнобой»…

«Amo, amas, amat, amamus…» — это Маша отвечает сердито, на грани нервного срыва, спрягая глагол «любить» по латыни, — на реплику Кулыгина: «Жена моя, славная… Люблю тебя, мою единственную»…

Глагол «любить» в «Трех сестрах» спрягают все персонажи (кроме разве что Анфисы и глухого Ферапонта), все признаются друг другу в любви (чудная, божественная, люблю блеск ваших глаз, вы не такая, как все, люблю глубоко, не могу жить без вас!) — или же в нелюбви (любви нет, что же делать, отстаньте, замолчите, прекратите!). Идет просто перекрестный обмен признаниями — и никто никого не слышит. Чеховские пять пудов любви драматически уравновешены пятью пудами нелюбви. Или любви несчастливой, неразделенной, отвергнутой, обманутой, опозоренной. Пожалуй, пять пудов нелюбви в «Трех сестрах» Молодежного театра перевешивают. При всей многолетней приверженности театра Семена Спивака к любовным кружевам и нежным чувствам, на этот раз эти чувства и кружева подверглись серьезным испытаниям.

Чебутыкин мечется по сцене с дымящим самоваром: «Милые мои, хорошие мои, никого у меня кроме вас нет…» — беспомощно озирается: их у него тоже нет. Никого нет в комнате. Его никто не стал слушать.

Вершинин внятно говорит: «У меня дочь больна!» Маша его в упор не слышит, примеряет кокетливо и дерзко его военную фуражку на свою бедовую голову, включает грамофонную пластинку, зажигает свечи и подводит его к любовному объяснению.

Маша жалуется: «Я просто страдаю, когда вижу, что человек недостаточно тонок». При этом самый нетонкий человек в спектакле — именно Маша.

Она то и дело картинно вынимает рубашки из сундука и расшвыривает их по сцене. «Шершавое животное» Наташа терпеливо подбирает их, складывает обратно… И какое значение имеет цвет ее пояса? Эти детали увидены в спектакле отчетливо и трезво — без грез.

Вершинин здесь совсем не герой-любовник. Валерий Кухарешин играет постаревшего влюбленного майора, который дослужился до полковника, но выглядит, несмотря на военную выправку, комично, нелепо. Его впору дразнить влюбленным полковником. Станиславский играл благородного седого взволнованного красавца, но он ведь никому эту трактовку не завещал! В исполнении Кухарешина военная выправка и страсть к философствованию скрывают сильнейшую неуверенность, жизненную неустойчивость. Кто сказал, что влюбленный человек исключительно прекрасен? Он пытается поначалу щегольнуть, выглядеть перед сестрами как «только что из Москвы», но как быстро исчезает блеск, и остается жалкая неуверенность… И его любовные объяснения — трам-та-там! — выглядят беспомощно, комично, хоть и трогательно.

Вершинин умоляет неоднократно: дайте чаю! Полжизни за стакан чаю! Чаю полковнику эти воспитанные люди так и не дадут, занятые своими делами. И это — дорогой гость. Что уж говорить о недорогих и нелюбимых.

еще продолжение...

Между тем «нелюбимые» в этом спектакле — сыграны лучше всех. Их «amo-amas…» остаются в памяти как лучшие мгновения этого спектакля.

Пожалуй, никогда на моей памяти не звучал так ясно мотив униженной любви, любви разочарованной. Леонид Осокин не играет Андрея как будущего профессора, он эту тему обходит, не всем же быть профессорами, зато как пронзителен монолог в финале, когда в мертвом человеке вдруг просыпается такая тоска по подлинной жизни. «Куда ушло прошлое, когда я был молод, мечтал и мыслил…» Он играет звук лопнувшей струны, говоря языком чеховских ремарок…

Скучный учитель гимназии Кулыгин — кто и когда сочувствовал этому зануде, который вечно появляется некстати и все делает невпопад? Между тем актер Петр Журавлев замечательно играет драму этого никому не нужного человека. В ночь пожара он, привыкший блюсти глуповато-церемонную форму, вдруг укладывается на стулья. И мы видим сильнейший душевный слом, сыгранный чрезвычайно просто. Как нелепо и горячо он убеждает всех и себя, что любит Машу, в то время как Маша прощается с Вершининым, как этот человек-футляр пытается вести себя по-рыцарски на необъявленном, совсем не рыцарском турнире и приклеивает себе идиотские усы, безнадежно пытаясь всех хоть как-то рассмешить в явно невеселый час. Разнобой. Вдребезги…

Но, конечно, главное событие этого спектакля — Соленый. Роман Нечаев смешал все карты. Не противореча тексту, не вступая в конфликт с драматургией и ни в единой сцене не перетягивая одеяло на себя. Пожалуй, это случилось впервые — чтобы пришлось так остро сочувствовать не убитому Тузенбаху, а его убийце. Когда Станиславский писал, что нет маленьких ролей, он определенно рассчитывал на Нечаева. Надо видеть, как он по-детски влюбленно смотрит на Ирину, как все время счастливо улыбается, как признается ей в любви и как нежно целует занавес, в который она от него прячется… Он готов стать отнюдь не бутафорским ее рыцарем. В его положении, разумеется, есть что-то жалкое, но актер играет влюбленность отнюдь не жалкой. Нечаев играет счастливого человека, которого по ходу пьесы милые тонкие люди доводят до умопомрачения. Его самого подстреливают, как вальдшнепа. Расстреливают смешками, унижают бесконечным подтруниванием, забирают небрежно гитару, когда он пытается спеть со всеми, сбивают, заглушают, убивают в нем жизнь… Если кто влюблен по-настоящему в этом спектакле и переживает настоящую драму, так это он.

Тем более что с соперником получилась незадача. Александр Строев просто не рожден для роли Тузенбаха — это нормально, и тут ничего не поделаешь. Этот артист от природы мужественен, гармоничен и красив. И от этих качеств ему не спрятаться. Непонятно, почему Ольге он показался таким некрасивым в гражданской одежде, что она даже заплакала. Ему все к лицу, и все он носит с одинаковой элегантностью. При этом режиссура то и дело задает ему острый рисунок: то заставит его пройтись по рельсам — и он неуклюже-косо зависнет в воздухе, то Ирина свяжет ему, спящему, шнурки — и он грохнется, проснувшись… Но артист Строев уверенно стоит на земле — и острый рисунок Тузенбаха пропадает даром… Он явно не влюблен в Ирину и даже не пытается это имитировать. И поэтому Ирина со спокойной улыбкой ему признается: увы, любви нет. Глагол «amare» в этой драматической связке не проспрягали… Невнятная, размытая линия.

Что же милые сестры? Есть замечательный групповой портрет: когда улягутся ночью на диване, как в детстве, заснут, вытянувшись в общую линию, друг на друге… Но вообще-то, больше они играют «враздробь», сильного сестринства и тонкой душевной переклички не наблюдается.

Мне приглянулась лишь младшая. Анне Геллер дан дар лучезарных, сияющих улыбок — она умело и щедро пользуется им и, кажется, освещает все вокруг. Но ее улыбки адресованы — всем и никому, она улыбается в никуда… Жизнь-пустоцвет. Она начинает роль простодушно: «Бог даст, все устроится», заканчивает трезво: «Жизнь уходит и никогда не вернется». Замечателен контраст между первым и вторым действием: во втором ее не узнать — сгорбленная, истеричная, какая-то высохшая девочка-старушка. Принцесса, вдруг ставшая ведьмой, как в страшной сказке. Невеста, «обернувшаяся» старой девой. «Жизнь забивала нас, как сорная трава…» Роскошную мантию сменяет серое мышиное платье. Она «выровняется» к финалу, присмиреет — но уже не сможет так лучисто улыбаться…

Маше (Светлана Строгова) режиссер дал очень рискованный рисунок, прочертил ей чуть ли не хулиганскую линию. Иногда кажется, она играет Машу из «Чайки» — все время ходит в черном, пьет, курит и дерзит… Молодая актриса красиво и «декадансно» курит сигарету в длинном мундштуке, напивается, свистит, всех задирает… Но для такого рисунка нужна актриса и личность экстра-класса и экстра-шарма. Некоторые мизансцены, драматически очень выразительные, намечены как бы пунктиром. Хотя должны выстреливать, как ружье. Например, когда в сцене прощания Маша «складывается» в плетеный саквояж, стоящий возле Вершинина, и закрывает над собой крышку.

Ольге (Екатерина Унтилова) — напротив, задача занижена, эта актриса могла бы справиться и с более серьезным решением. У нее вечно плаксивый тон, даже когда призвана утешать других, она говорит чуть не плача… Много в этом рисунке не сыграешь. Но у нее есть одна по-настоящему драматическая сцена в финале второго акта. Она сидит, безжизненно уставившись в одну точку. Ирина зовет ее, тормошит, кричит — Ольга ее не слышит. Сестры сидят рядом, вместе — и будто на расстоянии в миллион световых лет. Так их разметало в ночь пожара. Вдребезги. Враздробь. Раздор.

Мне показалось, прощальный монолог, когда сестры стоят, прижавшись друг к другу, — дань финальной чеховской ремарке. Потому что весь спектакль игрался про то, как их дом — подобно маминым часам в руках Чебутыкина — разлетается вдребезги. И как их жизнь — катастрофически не в их руках и не зависит от их желаний. И никакого душевного единения к финалу…

Может, и не стоило это единение играть напоследок? А стоило отыграть тему, которая так сильно, так нервно пульсировала в спектакле и прорывалась сквозь их беспечное музицирование. Это тема миражности, призрачности человеческих связей. Времени, которое сильнее человека. Иррационального, «слепого» течения жизни, чей смысл от человека скрыт.

А ему остается только принять ту жизнь, которая выпала. Независимо от того, назовут ее через двести-триста лет высокой или смешной…

Ноябрь 2005 г. http://ptzh.theatre.ru/2006/43/85/

В первый раз посмотрела спектакль - изумительно! До сих пор с трудом нахожу слова, чтобы рассказать, КАК мне понравилось! Очень много мыслей рождается после просмотра, и частью из них хочу поделиться:

Ах, какая рядом с этими деревьями должна быть прекрасная жизнь... Как же ошибается Тузенбах в спектакле Спивака! Итак... Три сестры живут словно на вокзале. Поперек сцены - рельсы, ходит туда-сюда стрелочник и то и дело идут через их дом поезда перемен. А дома-то нет, это вокзал - одни чемоданы, да столы на рельсах, да лестница, которая в конце распадается, разрушается, как и весь этот дом. Сестры живут на чемоданах, но они никогда не уедут. Просто их жизнь разламывается, разрывается на куски и сами они всему виной...
В спектакле присутствует свойственный Чехову мотив "глухоты". Никто никого не слышит, никто никого не слушает, а потом сетуют на непонимание. Пожалуй, только Соленого в глухоте не обвинишь - он как раз слишком хорошо слышит всё. Никто не слышит стенания Ольги, не слушают старого Чебутыкина, ни один человек не слышит почти сходящего с ума от любви и непонимания Соленого. И таких примеров в спектакле - великое множество. Дом Прозоровых обречен, да и семья их - какая же это семья, когда главный мотив спектакля - "мне всё равно"? Эту фразу повторяют по нескольку раз все без исключения.
Но поставлен спектакль по-чеховски, это комедия. Даже в самые трагические моменты нет-нет, а улыбнешься чему-то. А порой и смеешься, даже в самый напряженный момент. Играется комедия, комедия о крушении мечтаний, надежд, жизней. И всё равно - комедия.
И никак не разберешься в себе - кого жалеть, почему жалеть? Жаль всех - и в то же время не жаль никого. Все в какой-то мере сами виноваты в своих горестях. И только пронзительно жаль зря прожитых жизней, сломанных судеб, разбитых сердец.

"А он, мятежный, ищет бури..." Это про Машу. Ей настолько невыносима жизнь с мужем, кстати, не таким уж плохим, что она отчаянно ищет выход, и почти от безвыходности влюбляется в Вершинина. В самом деле - не в Соленого же ей влюблятся! Хотя некоторое кокетство в сторону Василь Василича есть, и это наводит на мысли, что если бы не Вершинин... Но Вершинин так Вершинин - и Маша сама создает себе всё - даже поцелуи заранее подготовлены, подставлена щека, шея, губы, сказаны нужные слова - и ничего ему не остается, кроме как сдаться. Маша всерьез любит Вершинина, какой-то лихорадочной любовью. До того эта любовь отчаяннная, почти равная с жизнью, что при расставании Маша ложится в соломенный ящик, как в гроб. И кричит, срывая голос, и бьется в руках сестер, когда уходит Вершинин вверх по разламывающийся лестнице. При этом она, словно нашкодившая девочка, внимательна и нежна к мужу, и в то же время безжалостна - ведь он всё знает, но терпит, а впрочем, ему, как и всем, всё равно. И когда, покаявшись в своей любви сестрам, которые её не слушают, она под музыку и крики Ирины идет с Вершининым вверх по лестнице, то кажется, что она спускается вниз...

А Ирина - девочка-смешинка. Весь спектакль она постоянно смеется, хихикает, улыбается. И весь же спектакль она девочка, сколько бы ни было лет - так же завязывает шнурки спящему барону, так же радуется волчку и ножичку. Она с легкостью играет чувствами Тузенбаха и Соленого, при этом не любя ни одного из них. И порой кажется, она не осознает, как делает больно Соленому, как почти вынуждает его пойти на убийство. Она обижает его и почти унижает, а от его признаний в любви, нежных и робких, скрывается за занавеской и пренебрежительно отталкивает его. И смешны и нелепы её монологи о труде, о Москве. Какая ей работа, ей бы в куклы играть! Ирина сама подводит барона и Соленого к дуэли, сначала "коньячной", а затем и настоящей. Она не слушает ни барона, ни Соленого, ни сестер, ни Чебутыкина, а только хохочет да играет. И при этом отчанно страдает, что и её никто не слышит, никто не понимает. Ирина всё пытается устроить свою жизнь "как-нибудь", но всё это - пустое... Ведь ей, как всем, всё равно... всё равно...

Ольга. Первый же её монолог - в пустоту. Она говорит о смерти отца, о своем желании уехать в Москву, а Маша свистит, а Ирина хохочет, они передразнивают её и не слышат, не слышат! Да и потом мало кто слушает её - Наташа совершенно не считается с её мнением, Ирина пропускает советы мимо ушей, а Вершинин и вовсе не обращает внимания. Она несомненно влюблена в него, тихой, отчаянной, несчастной любовью. Эта любовь проходит полунамеками через весь спектакль, взрываясь и открываясь в сцене ухода военных, когда, прощаясь с Вершининым, Ольга вдруг чуть ли не кидается ему на шею и осыпает его лицо поцелуями. Потихоньку, на протяжении всего спектакля она грубеет, стареет, и становится всё более и более "глухой". Не слышат её - и она перестает слушать окружающих. Она никогда не уедет в столь желанную Москву, да даже если бы и уехала - разве жизнь там была бы лучше?..

Вершинин. Усталый, замучавшийся и запутавшийся мужчина. Любит он Машу какой-то усталой, почти вымученной любовью и не нужно ему уже ничего от этой жизни, хочется ему другую, а другой не дано. Он боится любви, и машиной, и своей, боится сделать первый шаг, боится поцеловать, сказать. Да и не боится, а всё равно ему. И прощается-то он с ней одной усталой фразой: "Пиши, не забывай". Когда кричит в отчаянье, цепляется за него руками, её почти отрывают от него - это всё равно единственные его слова: "Пиши, не забывай". Ему нечего больше сказать ей, да и не хочется. Его философствования решительно никому не интересны - даже Маша смеется своим мыслям во время монолога. А он так устал жить, что уже и это безразлично.

Тузенбах. И некрасив барон, и неискренен. И непонятно, любит ли он Ирину, или так, привык уже за пять лет и отвыкнуть не может. Все слова о любви он говорит словно вскользь, иногда даже со смехом, словно в угоду - нате, получите! Со скукой тянет различные признания,зато с удовольствием играет на гитаре. Да, может быть, он и любит Ирину, только странно это - любовь должна и без слов оставаться любовью, а у Тузенбаха без слов - непонятно что. Он жаждет работать - смешно и нелепо, ведь никогда он не работал. И, клянусь вам, его не жаль. "Одним бароном больше, одним меньше..." - правильно говорит Чебутыкин. Ничего без него не изменилось, ничего не пропало.

Соленый. Вот она, любовь. Без слов, без пылких заверений - в одних только взглядах, в улыбках, обращенных к Ирине, в выражении лица, в невозможной нежности, которая дарится ей одной. А она...он взял гитару, а она забирает и отдает её барону. Он наливает и подает ей чай, а она этот чай - барону. И надо видеть, как медленно "сползает" с лица Соленого улыбка. Надо видеть, как он стоит наверху лестницы и слышит разговор Ирины и Тузенбаха о нем - как меняется его лицо, что происходит с ним в эти минуты. Его никто не слышит, никто не хочет понять, он сидит на лестнице, в опустошении, отчаянье, что-то говорит Тузенбаху - а тот рассеянно поддакивает и робко предлагает выпить коньяку. Соленый любит, до безумия любит Ирину. Он странен, а не странен кто ж? Почти в истерике кричит он, что черемша - лук, а Москве два университета, но снова никто не слышит его. Его сводят с ума эти люди, которые не обращают на него ни малейшего внимания, которые унижают его, не считаются с его чувствами. Он робко, нежно, срывающимся голосом признается Ирине в любви, а она заворачивается в занавеску и не слушает его. И тогда он с какой-то обреченной нежностью целует её через эту занавеску и в этот момент хочется грохнуть об пол чем-нибудь бьющимся, настолько все нервы натянуты, настолько кипит всё внутри. Столько отчаянья, любви в этом поцелуе! Ирина отвергает его - не выслушав, не поняв. Она практически вынуждает его убить барона, ведет его к этому старательно и долго. И как же устало и обреченно говорит он перед дуэлью, его, кажется, всё-таки свели с ума, он сорвался, сломался. Соленый убийца, но убийца оправданный. И страшно думать, что всё счастье его жизни заключалось в этом вот поцелуе через занавеску, в этой сломившей его любви.

Отдельно хочется сказать о "коньячной дуэли" барона и Соленого. Это потрясающая находка! Сцена играется без слов. Только мимика, жесты и ГЛАЗА! Это настолько тонко, настолько красиво! Вот они - два характера: слабовольный и пытающийся отвертеться барон и твердый, уверенный Соленый. Тузенбах ведь и перед настоящей дуэлью будет трусить, даже ноги не будут держать его. А в коньячной дуэли ведь тоже выигрывает Соленый. Но выиграв, он, почти падая, идет к лестнице и говорит, говорит... А его снова никто не слушает, никто не понимает...И кому важна его победа?

Андрей. Все слова его повисают в воздухе, остаются без малейшего внимания, да он и не стремится быть услышанным. Хотя постоянно жалуется на то, что его не понимают. Да где же понять его, когда говорит он с одним только полуглухим Ферапонтом! Жизнь его стремительно катится под откос, становится пошлой, низкой. Ему скучно, невыносимо жить, он пьет и играет, спасаясь от этой скуки, он "измельчал". Андрей любит Наташу, всё-таки любит, но ему всё равно, он не замечает и не слушает её и она платит ему тем же. Жалуясь на жизнь, он не делает ничего, чтобы изменить её и ещё глубже вязнет в своем болоте...

Наташа. Ах, как ей к лицу семья, дом! Она единственная, кто хоть как-то пытается обустроить быт, свергнуть чемоданы и создать уют в доме. Она постоянно убирается, складывает, перекладывает, подметает, переставляет... Она любит своих детей, своего мужа, любит сестер, страдает, когда случайно срывается на Ольгу. Наташа пытается навести порядок в доме, на что сестры уже не способны, делает всё, чтобы изжить "вокзальность". И в конце-концов она остается хозяйкой в доме. И несомненно, что при ней дом будет домом, а не вокзалом.

Чебутыкин. Именно ему принадлежит фраза "мне всё равно", которую затем подхватывают все герои. Его никто не слышит, да и он никого не хочет слушать. Он принес в подарок самовар и говорит, как дороги ему сестры, а все уходят из комнаты. Он пьян и хочет поделится тем, что на душе у него - от него сбегают все, даже Вершинин. Так и застывает он на краю разломившейся лестницы - то ли умер,то ли уснул,то ли задумался.А ни всё ли равно?Ведь всё это только кажется, и не жил он вовсе,быть может...

Нянюшка. Воистину - просто ярчайший пример, как из маленькой проходной роли можно сделать такую РОЛЬ. Это незабываемо, комично, ярко. И снова сплошная глухота - никто её не слышит, и она никого не хочет слушать.

Кулыгин. Он не только глух, но и слеп. И предпочитает быть именно таким, чтобы не видеть романа жены, чтобы быть довольным жизнью. И невольно хочется посоветовать всем остальным брать с него пример - его жизнь сладкой не назовешь, но он доволен этой жизнью, он не устает говорить об этом. Он доволен, он доволен!

А в конце спектакля окончательно разрушается дом Прозоровых и их жизнь. Даже лестница делится на три части и с трудом перепрыгивают образовавшиеся пропасти Родэ,Федотик и Вершинин. А сестры застывают под стук колес идущего поезда и по их лицам проносятся тени вагонов... Но они не едут на этом поезде, они навечно остаются на вокзале, среди собранных чемоданов.

Многовато мыслей...Но такой ведь спектакль!Прекрасный и удивительный!Браво режиссеру и актерам!

Каждый раз спектакль получается разным, но вот 12 апреля он для меня получился каким-то настолько другим, что хочу чуточку с вами поделиться.
В этот раз,лично для меня, чуть отчетливее и пронзительнее получилась линия Соленого. Как он радуется жизни, любви, Ирине в 1 и 2 акте! Как он улыбается, глядя на неё, как светятся его глаза! И как затухает он постепенно, и во время пожара уже почти гаснут его глаза, и его "опа!", когда он достает для Ирины конфеты и яблоко, звучат почти жалобно. И куда только делось его счастье, куда исчезли эти нежные, робкие улыбки? Ничего нет, погас Соленый вместе с пожаром...
Очень ясной для меня вышла Ирина, смешливая девочка. Никого и ничего ей не надо, только волчок, карандашики, и шнурки барону завязать. Подурачиться, посмеяться от души. А любовь... Любви она ждет какой-то невероятно сказочной, как будто нарочно такой возвышенной, что ни нежный, трогательный Соленый, ни преданный, ласковый барон ей не подходят. И хочется для неё счастья, но как же она может быть счастлива, она такой ребенок и верит в такие сказки!
Меня совершенно поразил Тузенбах, я увидела настолько другого барона, чем в прошлые спектакли! Как-то глубже он вышел, интереснее. Бедный барон! Как мучит его Ирина, что только не делает с ним! И посмеется над ним, и отмахнется от его слов, а то и вовсе нагрубит ни с того, ни с сего. А он терпит, любит и преданно ходит рядом. И сидит тихонько, и смотрит ласково, а когда Ирина велит не говорить о любви - всё равно не может сдержаться, и говорит, говорит, и только о любви! Меня очень тронула сцена (раньше именно в этом спектакле я была к ней равнодушна), когда барон говорит Ирине: "Если бы мне позволено было отдать за вас жизнь..." Настолько это прозвучало искренне, с такой любовью и такой простотой... Очень трогательный и любящий получился Тузенбах в этот раз (опять же - лично для меня).
Спасибо всем актерам за очередной прекрасный вечер!

Огромное СПАСИБО всем актерам - как всегда!

Спектакль Молодежного театра на Фонтанке «Три сестры» с большим успехом был показан на IX Международном театральном фестивале «Мелиховская весна» (в мае 2008 г.).
Постановку Семена Спивака восторженно приняли не только зрители, собравшиеся в зале Серпуховского городского музыкально-драматического театра (фестивальнаые показы проходили на двух сценах – в Серпухове и в Мелиховском театрально-выставочном зале), но и известные московские критики. В высокой оценке спектакля были единодушны члены жюри: театральный критик, театровед Л.А. Гарон, главный редактор журнала «Страстной бульвар, 10» А.И.Лаврова, обозреватель «Радио России» М.Я.Романова, профессор, доктор искусствоведения Н.А. Шалимова.
На обсуждении говорили, что «спектакль дарует наслаждение чувством чеховской поэзии», что он прекрасно организован режиссерски и великолепно исполнен актерски.

Из откликов московской критики на спектакль «Три сестры»:
«Спектакль развернутый, раскадрованный, подробный, и то, как эти подробности длятся, заставляет вспомнить строки: «И жизнь, как тишина осенняя, подробна…» В этом спектакле замечательно налажено течение жизни, воссоздана длительность проживаемых четырех лет, и на актеров ложится очень трудная задача проживать наполнено, насыщенно и никуда не торопясь. И они это делают прекрасно».
«Очень умный, живой спектакль с великолепными актерскими работами, рассчитанный на любого зрителя – и среднестатистического театрала, и профессионального театроведа».
«Спектакль вызывает глубокое и серьезное потрясение, его сила – в выстроенности отношений, создании семейной атмосферы, новом, неожиданном прочтении чеховских образов… Создается впечатление: все это про меня, имеет отношение лично ко мне».
«Трагический и светлый спектакль, в котором нет плохих людей, а есть полифония жизни».
Спектакль «Три сестры» Молодежного театра на Фонтанке награжден дипломом IХ Международного Мелиховского фестиваля.

Из газеты "PRO-сцениум" №7 (июнь 2008 г.)
http://www.mtfontanka.spb.ru/pro_stceniym/45_07/04.htm