Это какое дерево? Это какая птица? Мы, городские жители, то и дело спрашивали друг друга, подталкивая в бок. Только и знаем, что ворон, голубей да чаек. Последних — больше по югу да по Питеру. Как встретим в средней полосе, где-нибудь в Казани (где национальный театр стоит на озере, как корабль), так и раскрываем рты в волненье. Как будто птицы эти стали экзотикой и живут только в приморье да на страницах чеховской пьесы.

В Мелихове, где писалась «Чайка», они живут и даже вмешиваются в действие спектаклей (некоторые, по традиции, играются на веранде чеховской усадьбы и на историческом пленере). Кажется, птицы (не только чайки, конечно), затаившись, поджидают подходящей реплики, чтобы подать голос, а то и ворваться в полосу света. Не случайно их упоминают все, кто писал о «Мелиховской весне». А почему бы и нет? Птицы ведь живые твари, им свойственно любопытство. А тут — такое...

Многолетняя живая декорация фестиваля придает ему терпкую прелесть. Деревья, кусты сирени, пруды помнят и говорят больше, чем красивенький бронзовый хозяин, встречающий паломников у главных ворот в довольно легкомысленной позе. Легкомыслие, которое свойственно Антоше Чехонте, все ж таки из другого ряда, нежели фривольность приказчика. Впрочем, в памяти фестиваль оставляет некий противоречивый, но говорящий образ, где все сплетено вместе, из разных времен и ассоциативных рядов: живые и фальшивые слова, запахи сада после дождя, шорох ветвей, стряхивающих скопившуюся воду, скромные деревянные строения, пансионат с пионерской символикой, где мы жили, вдохновенные ночные посиделки, горячие обсуждения, вечные поиски хомутов, которых взять, конечно же, негде.

...Главными же событиями нынешнего фестиваля, по моему вкусу и мнению, стали четыре спектакля «большой формы» — кавычу, потому что два из них играются в камерном пространстве, но по сути являются большими, серьезными высказываниями. Эти постановки показали очень разные возможности современного прочтения Антона Павловича, причем без перетолковывания, и решительно опротестовали приговор тех, кто из лучших побуждений призывает списать классика в силу «усталости» его текстов.

...Эти три сестры — красивые, нежные, озорные, они притягивают к себе, и в доме у них чисто и светло: там поют романсы, играют на гитаре, разыгрывают потешные сценки, философствуют, и всем хорошо. Даже несмотря на то, что не только желание уехать в Москву, но и сама жизнь превратила их дом в вокзал — рельсы трещиной проходят через комнаты, вместо антресолей — железнодорожный мостик (художники Март Китаев, Михаил Платонов). И никому не ведомо, куда проследует уносящийся по их жизни поезд, направленный равнодушной рукой железнодорожника, который перемещает скрежещущий рычаг стрелки. Свои последние горькие слова сестры бросают в зал, стоя у авансцены, на их лицах вспыхивают огни грохочущего состава. Ослепленные, они пытаются увидеть в темноте нас, пытаются понять, какими же стали люди через сто лет, умеют ли они — мы — быть счастливыми, радоваться, любить, работать. Мы — ради которых им так хотелось знать, во имя чего они страдают. Ответов на вопросы так и нет, а поезд все несется. Финал, быть может, слишком громкий, слишком прямой. В нем тонут слова, знаемые наизусть, но возникает ощущение непроходящей жизни. Они — Ольга, Маша, Ирина — умели жить, хоть и жили на чемоданах.

Еще эти три сестры, такие похожие друг на друга и такие разные, — несомненно, из благородных. Без этих маленьких ужимок, без подражательных затей. Статная Ольга (Екатерина Унтилова) полна плавного достоинства, привыкла опекать младших — особенно Машу (Светлана Строгова), которая — ох! — все время что-то готова выкинуть, чертики то и дело вспыхивают у нее в глазах, губы надменно кривятся. Недаром рано выскочила замуж. Кажется, Ольга все время все и всех держит в поле своего зрения. И мудрый совет Ирине (Анна Геллер)- выйти за барона — не от печали и не из-за чувства долга, а потому что видит: детская дружба с «мальчиками», Тузенбахом (Александр Строев) и Соленым (Роман Нечаев), из тех дружб, что остаются на всю жизнь, давно превратилась в любовь. Не только офицеры-соперники влюблены в нежную, шаловливую Ирину, но и она, выбирая из двух друзей, равно дорогих ее сердцу, уже остановилась на одном... И в сомнениях ее — не лукавство, а страх обидеть одного, отдав предпочтение другому, да юношеское упрямство — не признаться до конца.

В этом спектакле понятно, почему Соленый принят в этом доме. Его вовсе не только терпят. Он трепетно застенчив без уродующего зажима. Его нелепицы осмыслены или напротив абсолютно, вопиюще бессмысленны, но не злы, одушевлены любовью, общей атмосферой доброжелательности — это продолжение духа игры дома, придумки на тему «самая нелепая нелепость». Недаром спор с Чебутыкиным (Сергей Барковский) про черемшу-чихартму, который обычно играется как воплощенное нежелание людьми понять друг друга, здесь превращается в развернутую репризу на потеху всем окружающим. Соленый очень обаятелен. А Тузенбах... Настоящий благородный, пылкий рыцарь, некрасота которого (слишком крупные черты подвижного лица) — и есть настоящая, мужественная красота без красивости. Здесь все жалеют друг друга, и дуэль друзей-соперников — та самая страшная случайная неизбежность (или неизбежная случайность?), с которой ничего нельзя поделать. Кто-то бесстрастной рукой перевел стрелку, и светлый добрый мир рухнул.

Здесь жалеют даже Наташу (Регина Щукина), оказавшуюся в чужом доме и страдающую от своей неуместности и одиночества. Здесь жалеют нелепого, немолодого, какого-то выцветшего до времени, облезлого дылду Вершинина (Валерий Кухарешин), так нуждающегося в заботе, уюте и предлагающего взамен — душевность, тоску измученной души, мужество нести свой крест. В этом человечном, смешном, добром спектакле — «Трех сестрах» Молодежного театра на Фонтанке (Санкт-Петербург) — многое осмыслено по-новому, хотя режиссер Семен Спивак не ставит цели перетолковывать чеховский текст. Он его просто очень внимательно и любовно читает, вникая в каждую малость. Обычно натужной экспозицией звучат воспоминания Ольги о похоронах отца: казалось бы, зачем говорить о том, что все помнят, да еще в день именин Ирины. Но здесь все естественно: под колокольный перезвон сестры с нянькой возвращаются с заутрени, Ольга помогает старухе идти, и воспоминания ее вызваны церковной службой. Все в жизни осмыслено, все вместе — и весна, и праздник, и поминание ушедшего. Сцена, когда Наташа кричит на няньку, а потом выговаривает Ольге, решена совершенно неожиданно: Наташа, измученная тем, что не может быть своей в этом доме, впадает в истерику, а Ольга, потрясенная, но понимающая, успокаивает Наташу, обнимает ее, прижимает к себе, уговаривает, как плохо воспитанного, но все же ребенка. Сцена прощания Тузенбаха с Ириной проходит на мостике, на высоте, в таком пронзительном предсмертном свете — когда самое главное говорится глазами, душами, когда наступает единение, всепрощение, когда так мучительно хочется жить и вдруг понимаешь, как и зачем, но поздно, изменить ничего нельзя. И — редкий случай — монолог Андрея (Леонид Осокин), следующий за этой сценой, произносится актером на такой ноте высокой боли, что становится еще одной гранью общей трагедии — гибели прекрасной, подлинной жизни. Вот только произносит он его, сидя под мостом, внизу.

...Этим уроком и закончилась «Мелиховская весна». Тем, что Чехов — наш, общий, и для каждого — свой. Жестокий и утешающий. Надо жить, хотя нет рецептов — как. Надо жить. И это возможно.

Лаврова Александра
Журнал "Страстной бульвар, 10" №2-112, 2008 г.
http://www.strast10.ru/node/138