ФОТОДРАМА
М.Исаев. «Солесомбра». Театр Сатиры на Васильевском.
Режиссер Яна Тумина, сценография и объекты Павла Семченко, Максима Исаева 
В. Кухарешин (Виктор), Т. Калашникова (Фрида).
Фото К. Синявского
«Солесомбра» — не совместный проект АХЕ и Театра Сатиры, а первая самостоятельная работа Яны Туминой, режиссера театра АХЕ, сделанная с актерами Театра Сатиры. Другие участники АХЕ обозначили себя тем, что Максим Исаев написал пьесу, Павел Семченко сделал свет и костюмы, а Андрей Сизинцев — музыкальное сопровождение. Поэтому «Солесомбру» не следует рассматривать как счастливый или, наоборот, несчастный симбиоз техник АХЕ и психологического театра или утверждать, что АХЕ сделали очередной шаг в сторону традиционного театра. Так же было бы странно ожидать, что Валерий Кухарешин и Татьяна Калашникова за 2–3 месяца репетиций научатся «глотать огонь» и «ходить по воде» не хуже Исаева и Семченко.
Сюжет пьесы примерно таков. Некогда на некий вполне условный островок, где, видимо, царит некий диктаторский режим, прибывает фотограф Виктор (он же изобретатель Кабашон) вместе со своим ассистентом Александром. Кабашон путешествует по миру с целью создания идеальной фотографии, для которой идеально должны совпасть время, место и модель. У фотографа и ассистента завязываются некие отношения с местной жительницей по имени Фрида. Фрида влюбляется в Кабашона, ассистент — в нее, что провоцирует конфликт. В финале Виктора-Кабашона, преданного ассистентом и объявленного «опасным террористом», ликвидируют власти.
«Некие» (остров, режим, отношения) — слово, наиболее точно характеризующее происходящее. Максим Исаев и Яна Тумина попытались создать некое условное время и пространство, где царила бы поэзия недосказанностей и развивалась бы универсальная история взаимоотношений он—она, художник—модель, ученый—тень и т. п.
В давнем перфомансе АХЕ «Пух и Прах», рассказанном языком непростых физических действий, это получалось легко. Двое — Он и Она — сидели за столом, и некто третий тонкими рейками, как мостами, соединял их сенсорные точки. В «Солесомбре» Фрида (Т. Калашникова) и Виктор (В. Кухарешин) пытаются наладить эту хрупкую связь сами — с помощью интонаций и взглядов. Спектакль Театра Сатиры выглядит так, как если бы «Пух и Прах» попытались перевести на язык слов и межчеловеческих отношений.
Дощатый помост, фронтальная стена, на которой выцветшими буквами написано «Фотоателье „Sol“», слева закуток с железной кроватью (жилище Фриды), справа — деревянный «скворечник» со ставнями — студия ди-джея Ковальского. Поэтику этого спектакля можно обозначить как магический реализм. Недаром действие происходит, видимо, где-то на островах Карибского бассейна. Сюжет пьесы, кажется, создавался с оглядкой не то на Маркеса, не то на Кортасара. Магия, обещание чего-то большего возникает в молчании, в обыденных вещах: в том, как женщина курит, сушит волосы, смотрится в зеркало, хмыкает над зачитанным пожелтевшим журналом.
Магнетизм — в легкой странности этого псевдобыта. Скажем, героине, чтобы посмотреться в зерка ло, надо открыть ставню небольшого окошка, за которым и расположено зеркало. А чтобы открыть дверь — потянуть за бутылку, к которой привязана веревка. Изначально действие развивается в трех плоскостях. Герои — Фрида, Виктор с ассистентом и Ковальский — разделены пространственно. Каждый словно заключен в свою капсулу одиночества. Сцены монтируются таким образом, будто объектив фотографа поочередно направлен на кого-то одного, а остальные в это время не в «фокусе». Но поэзия недоговоренности рушится, едва герои вступают в диалог. В фокусе оказывается история любви двух одиноких, не слишком молодых, не слишком приспособленных к этой любви людей, которым с огромным трудом дается язык чувств. Т. Калашниковой с ее угловатым почерком в целом удается сохранить асимметрию облика героини — мизантропствующей чудачки, с появлением Кабашона стряхнувшей с себя сонную одурь.
В. Кухарешин тяготеет к типажу фрика, «безумного профессора» в валенках и плаще на меховой подкладке, невесть откуда свалившегося на тропический остров. Когда надо показать «инакость» этого героя, искусство психологического портрета оказывается вроде бы ни к чему. Актеру приходится с многозначительной миной произносить груды эзотерического текста, иллюстрируя его нехитрыми манипуляциями с детской юлой, монеткой и камертоном. Но едва АХЕ прибегают к своему традиционному приему — «выставляют» в окне-экране анонимные руки волшебника в белых перчатках, колдующие над фотографиями в инфернально-красном свете фотолаборатории, — образ Кабашона возникает помимо усилий актера.
В спектакле есть один герой, существование которого вроде бы не обусловлено сюжетом. Это местный ди-джей радио «Сиеста» Рауль Ковальский (Михаил Николаев). Он сидит на дереве, в своем радио-скворечнике, и лицо его по ходу действия выражает все оттенки маеты — экзистенциальной, похмельной и т. п. В его лице, интонациях — неизбывный конфликт со сводками новостей «из жизни мидий», головной болью, письмами радиослушателей и самим собой. Доведенный до отчаяния, Рауль разговаривает с воображаемым «гостем в студии» (звездой из метрополии) — и исподволь высвечивается его личный драматический сюжет. Он придумывает собственные новости из области «фантастического реализма» и невпопад заводит пластинки с сонными блюзами. Он — вроде бы ни к чему спектаклю. За исключением того, что его сводки новостей из метрополии (типа «над всей Испанией безоблачное небо») обрисовывают условный геополитический фон, на котором развиваются события «Солесомбры». Но он, в общем-то, и есть музыкальный камертон, драматический нерв спектакля.
В иные моменты ощущается дефицит того главного, о чем идет речь в пьесе, — текстуры фотомагии, искусства светотени. И наоборот — избыток материально-конкретного в актерах. Посещает мысль, что «Солесомбре» лучше быть фильмом, как и ее героям — говорящими тенями, нейтральными элементами какого-нибудь пыльного послеполуденного ландшафта, чьи речи не более важны, чем жужжание мухи на оконном стекле. Такое нейтральное поле излучает Александр Стекольников — исполнитель роли Александра.
На «этом свете», как и в измерении психологического театра, свидание Фриды и Виктора не состоится. Зато встреча художника и модели, идеальное фото возникает уже в другом измерении — кукольного театра. Раздвигается занавес — и под дивные звуки голоса Каллас в окне лаборатории Кабашона появляется миниатюрный макет оперного театра, на сцене которого — она, крохотная кукольная дива в серебристо-синем платье, крохотная гондола, проплывающая мимо, и глаза Кабашона, самого ставшего фотографией.
