Быть бедным – это некрасиво… Разговор начистоту с Андреем Шимко
Андрей Шимко – артист загадочный. Или неразгаданный. Притом, что постоянно находится в ярком свете рампы, в минувшем году ему даже выпала судьба стать «дважды Гамлетом» - в спектакле «Приюта комедианта» «Не Гамлет» и в постановке Молодежного театра на Фонтанке «Король и принц». Вскоре артисту предстоит еще одна необычная роль – Пьеро в пластической драме «Покрывало Пьеретты» в «Приюте комедианта». Тем не менее, такая сверхзанятость профессиональных актерских проблем не отменяет. Об этом беседует с артистом известный критик, театровед, профессор СПГАТИ Елена Маркова.
Маркова.-До перестройки многие артисты часто (и справедливо) жаловались на невостребованность. Театров у нас было мало. Все они были государственными, а значит – подконтрольными. Многое было запрещено. Личная инициатива пресекалась на корню. Иногда актеры, не вписывавшиеся в плановые постановки, могли годами ничего не играть, числясь в труппе и даже получая зарплату.
Нынче вроде бы все изменилось: театров много, ставить и играть можно практически все, что хочешь и где хочешь. И артистам, казалось бы, грех жаловаться на невостребованность, сегодня редко кто из них работает в одном театре.
Вот Вы, например - актер Молодежного театра, но при этом заняты в нескольких проектах: и театра “Приют комедианта”, и театра “Фарсы”, и ТЮЗа, и театра “Комедианты”. Параллельно со всем этим вы достаточно часто снимаетесь в кино, в том числе и в пресловутых сериалах. А еще – ведете вместе с Сергеем Бызгу и другими артистами большой детский коллектив.
В общем, весьма и весьма бурная деятельность! В глазах-то не мелькает? Мыслимое ли дело, держать в душе и теле такое количество всего. Чем оправдан такой безумный темп творчества?
Шимко.–Я об этом так скажу. Конечно, все это палка о двух концах. С одной стороны, благодаришь Бога, что о тебе не забывают: и туда, и сюда зовут. С другой, бывает, что становится от всего этого обилия тяжело, потому как в один прекрасный момент понимаешь, что многие вещи ты делаешь вхолостую, на моторе. В лучшем случае одна, максимум две затеи приносят тебе хоть какое-то удовлетворение. Чаще всего бывает, что в начале работы ты надеялся на одно, а в результате – получилось совсем другое.
М.–А при таком обилии одновременно играемых ролей вы успеваете погружаться в каждую из них, переключаться с одной на другую?
Ш.–Во всяком случае, стараюсь. Когда я иду с одной репетиции на другую, то думаю, конечно, о предстоящей работе. Но, находясь на одной репетиции, никогда не думаю о другой. Только если выдаются два-три свободных дня, я могу распланировать их, поделив свои размышления между осмыслением разных ролей. Но и полениться в выходные дни люблю. Надо же когда-то восстанавливаться и приходить в себя.
М.–Может быть, для этого нужно просто-напросто хоть немного умерить свои актерские аппетиты, от чего-то отказываться?
Ш. -Отказываться, и прежде всего от кино, я пока не могу себе позволить.
М.–Вас устраивает тот усредненный формат, который сейчас так обжился в наших сериалах?
Ш.-В сериалы же идут в основном за заработком! Если там возникает еще и момент искусства, то считай, что тебе дважды повезло.
М.–Но ведь и заработок, как и все в этой жизни, требует потом расплаты. За примерами ходить не далеко. Помните, как многообещающе начинали в театре Хабенский, Пореченков, Трухин? Потом они объявили, что “снимаются в кино затем, чтобы иметь возможность играть в театре”. Но сегодня после всех этих “убойных сил”, “круглосуточных дозоров” и “улиц с разбитыми фонарями” зрительская толпа, не считаясь с “благородными намерениями” артистов, сделала из них идолов массовой культуры. И теперь, когда они появляются на сцене в великой драматургии Шекспира ли, Булгакова ли, им никуда не деться от этого клишированного имиджа. Да и само пространство театра, похоже, стало им чужим.
Ш.–Но есть и другие примеры. Евгений Леонов много снимался в кино, но его театральные работы от этого не страдали. А Олег Борисов? А Евстигнеев, Ефремов, Доронина, Чурикова, Смоктуновский? Перечислять можно долго-долго.
Может, дело тут не в том, что театральный актер снимается в кино, а в какой-то установке, в мировоззрении поколения?
М.-Это – ваше поколение. Не объясните ли суть дела подробней?
Ш.–Трудно рассуждать от имени целого поколения…Но, когда думаешь о сверстниках (о себе, конечно, в первую очередь), на языке так и вертится слово - инфантильность.
М.–Кстати, об инфантильности. Вы ведь, служа в армии, прошли через так называемые “горячие точки”. Уж это-то весьма и весьма взрослый опыт? Неужели он никак не сказывается сегодня на вашем творчестве?
Ш.– Я об этом опыте не очень люблю говорить. Во-первых, потому что у меня мама об этом долго ничего не знала, я скрывал от нее. Письма, например, пересылал ей через батальон, а не с мест боевых действий. Во-вторых, там столько было всего… Знаете, есть такая поговорка: если ты не был в армии, то потерял многое, если был – потерял еще больше. Там человек проживает целую жизнь. Это такой опыт!!! Он, конечно же, мощным образом формирует тебя. Но когда ты возвращаешься в мирную жизнь, опыт этот начинает жить в тебе где-то глубоко-глубоко и параллельно тому, что происходит в мирных буднях. Там немного вариантов возвращения существует: либо ты придешь совершенно обозленным, либо – забитой овцой. Я себе поставил целью, во что бы то ни стало вернуться человеком, притом, что было там всякое: и грязь душевная, и горы трупов, и смерть друзей… Все это не рассказать словами. Знаю только одно, что мне захотелось жить. Точно, захотелось жить и делать что-то очень светлое, полезное для жизни как таковой.
М.–И вот, вернувшись в так называемую мирную жизнь, вы решили наверстать упущенное и принялись играть много-много всего… Большинство проектов, в которых вы участвовали и участвуете, – весьма характерное явление для вашего поколения. В целом их, конечно, можно классифицировать как спектакли экспериментальные. Что вас привлекает в этих затеях? Что они вам как актеру дают?
Ш.- Для актера участие в экспериментальных проектах - это обновление крови. Каждый раз ты словно начинаешь в профессии все сначала. Это и риск, но это и надежда на прорыв.
М.–А смысл?! Ведь за “синей птицей”, как уже однажды рассказал Морис Метерлинк, можно гоняться очень долго. И в этом походе действительно многое можно узнать и познать, но птица-то, оказывается, живет у нас дома. Так не лучше ли терпеливо возделывать свой надел, не рыская за счастьем по всему свету?
Ш.–Я вам банально на ваш правильный вопрос отвечу. Я бегаю из проекта в проект, из театра в кино и обратно, потому что помимо всего прочего это – деньги. Мы живем в такое время, когда не принято быть уж совсем нищим. Даже если ты намерен заниматься высоким искусством, сегодня никто бедности артисту не прощает. В конце концов, я – мужчина и должен содержать семью. А сколько актерских семей на моих глазах развалилось из-за элементарной необеспеченности. Это ведь, наверное, только у нас в России может быть такое, что артист работает в пяти театрах, а по сути он – бомж. Да что там “он”! Я конкретно сейчас себя имею в виду.
Не хотелось мне по поводу жизненных трудностей откровенничать, чтобы не подумали, будто я плачусь в жилетку. Но, наверное, надо рассказать историю, которую я никогда никому не рассказываю, даже сам стараюсь ее не вспоминать. Но она уже много лет держит и преследует меня.
Когда я завершал свое актерское образование, на диплом мы взяли “Нахлебника” Тургенева. Я играл Кузовкина. Работали взахлеб, с полной отдачей. Но в финале I-го акта у меня никак не получалось заплакать. Прорваться к этому удивительному персонажу помог мне тогда как раз горький опыт, вынесенный из “горячих точек”. Не впрямую, конечно. Но это чувство беспомощности, незащищенности, невысказанной обиды, а при всем том – желание сохранить человеческое достоинство… Короче, по актерской линии спектакль наш явно получился. Но встала проблема эксплуатации. Спектакль надо было “одеть-обуть”, найти, где его играть. В общем, с точки зрения материального обеспечения мы могли потерпеть полное фиаско. Знаете, что я тогда сделал? Я продал свою квартиру на Урале. Я наивно полагал, что вот сейчас мы сыграем замечательный спектакль, нас заметят и оценят, и начнется полнокровная творческая жизнь. Какую-то часть денег мне потом вернули, но купить на них новое жилье было уже нельзя.
С тех пор я, можно сказать, “бомж”, у меня нет своего угла. Уже много лет я живу на съемных квартирах. И, конечно, мечтаю заработать на собственную, куда бы я мог прийти и, что называется, подумать о вечном, а не думать о том, где я завтра буду спать и что буду есть. Я не хочу чувствовать себя в этой жизни “нахлебником”, мне достаточно того, что я был им на сцене. Вот я, как это ни печально, и бегаю теперь по проектам, пытаясь вписаться то в один, то в другой формат. Это не только моя “печаль”, если хотите, это – “печаль нашего времени”. Но я все равно не могу сказать, будто только и делаю, что занимаюсь “халтурами” из меркантильных соображений. Пусть далеко не всегда, но многие из этих проектов помогают мне расти как актеру.
М.–Никто не станет спорить с вами о том, что сегодня, как никогда, нужен эксперимент, который привел бы и к обновлению театрального языка, и к осмыслению новых проблем, которые переживает современный человек. Но посмотрите, что происходит на деле?! Подавляющее большинство так называемых экспериментальных спектаклей в лучшем случае напоминают наспех сляпанные лубочные поделки. Они непостижимым образом похожи друг на друга. Когда смотришь такие спектакли один за другим, то, в конце концов, в душе поселяется абсолютное равнодушие к театру (даже – неприязнь). Ведь испокон веку человек ходил в театр за доверительным и содержательным общением, а теперь получает в лучшем случае – дорогостоящее “развлекалово”, а в большинстве, как я уже говорила, клишированную продукцию массовой культуры. Аналогичные “опусы” можно и не выходя из дома (к тому же - не тратясь на билеты и транспорт) по телевизору вполглаза посмотреть. Зачем тогда в театр тащиться? А иногда, сидя в зрительном зале, вроде даже догадываешься о серьезности намерений создателей спектакля, но не можешь не видеть, что не готовы они его воплотить ни по-человечески, ни в профессиональном отношении – все наспех, все тяп-ляп, по принципу: что-нибудь, да получится. А от искусства-то человек вправе ждать уникальности. Но откуда ей взяться, если современный артист только и занят, что обслуживанием многочисленных проектов? Не о том ли сказано: “суета сует и всяческая суета”?
Ш.–Вам, конечно, видней сегодняшняя общая картина театра, потому что вы, в отличие от меня, гораздо чаще ходите на спектакли. Я по вечерам все больше репетирую эти спектакли или играю в них. Но все равно не хотелось бы думать, что все так уж безнадежно. Хотя, если быть честным, то вы во многом правы. Я могу привести десятки примеров, подтверждающих справедливость ваших претензий. Я и сам не один раз участвовал в спектаклях, бессмысленность которых была понятна еще до того, как они выпускались на публику.
М.–А зачем же выпускались?
Ш.–Так ведь уже были вложены огромные деньги, и их надо было отрабатывать хоть как-то.
М.–Что называется, “нанялся – продался”?
Ш.–Вроде того. Иначе ведь раз-другой поскандалишь, а потом тебя уже и во что-нибудь стоящее не позовут.
М.–Значит ли это, что теперь наш театр живет по пресловутому принципу «все на продажу»?
Ш.–Есть и такой момент, но не все проблемы из него вытекают. Знаете, какая мысль все чаще приходит в голову? Если наш театр и погибнет, то от амбиций! Их сейчас невероятное количество за кулисами. Многие режиссеры теперь свои спектакли делают. Заметьте, не творят совместно с актерами, а – делают. Зачастую актеры поставлены в такие обстоятельства, что их собственная творческая воля не требуется, даже вредит осуществлению режиссерского замысла. Раз – не требуется, два, три, а потом потихоньку начинает атрофироваться. И ты с самого начала работы над новым спектаклем занимаешь позицию: скажи, что сделать, я сделаю. Чем больше такого опыта накапливается у артиста, тем заметней становится, что у него уходит “прыжок”, он становится “профи”, но уже даже и не мечтает взлететь. Это правда.
М.– И как от этого разрушения себя уберечь?
Ш.–Каждый спасается в одиночку, кто как может. Лично у меня две отдушины. Во-первых, мои педагоги. А, во-вторых – дети из театральной студии. Они не перестают удивлять меня своей способностью быть искренними, своей неисчерпаемой фантазией и верой.
М.–Как вообще случилось, что вы при вашей-то актерской загруженности стали работать еще и в детской студии?
Ш.–Я пошел туда потому, что меня позвал Сергей Бызгу, а ему я бесконечно доверяю. Хоть мы практически и одного возраста, но он ведь преподавал мне актерское мастерство и, кстати сказать, ставил того самого “Нахлебника”. Это уже позже я понял, что с детьми необычайно интересно. Это такая мощная подпитка и для души, и для профессии. И потом, не знаю, как это лучше сказать, чтобы не показаться излишне пафосным, но с некоторых пор мне кажется, что только с детьми и можно что-то сотворить в театре. Только у детей, пока они еще не заморочены теми же самыми амбициями и проблемами взрослых, которым приходится постоянно думать о материальном обеспечении жизни, можно встретить чистоту творческих порывов и помыслов. Наше поколение, кому сегодня хорошо за тридцать, я назвал инфантильным. Но можно сказать и “обманутым”, вернее – соблазненным постперестроечной сказочкой о красивой, комфортно обустроенной жизни.
Я бы сейчас очень хотел оказаться на месте наших детей из театральной студии, чтобы спокойно, неспешно доделать свой моноспектакль, который мы уже придумали с Игорем Копыловым и художником Борисом Петрушанским. Это спектакль по ранним рассказам Михаила Булгакова из цикла “Записки молодого врача”.
М.–Я догадываюсь, что вы мне ответите на вопрос, почему же не доделываете. Опять – деньги, точнее – их отсутствие?
Ш.–Вот-вот. Нам на выпуск спектакля нужно минимум три-четыре тысячи тех самых долларов. А их нет. Поэтому выношенный проект пришлось заморозить до “лучших времен”. Я почему-то уверен, что не только у меня, а у каждого артиста существуют такие “выношенные проекты”, вот только очень трудно найти компанию, с которой можно было бы их реализовать.
Я уверен, что многие актеры понимают и разделяют большинство высказанных вами претензий, но актер – профессия практическая, а на практике все обозначенные вами проблемы гораздо сложнее, чем на словах. И решение этих очевидных сегодня проблем зависит не только от артиста.
Беседу с Андреем Шимко вела и записала Елена Маркова.
Газета "PRO-Сцениум"
